Финика
Очень трогательная история... Жизненная, простая, искренняя и выразительная.
Гордость не должна перерастать в гордыню - золотые слова. Мы ищем себе оправдание и виним других... только не себя: так всегда и бывает... это наша слабость, порок, грех, падение.
Мне кажется, что с таким талантом, тебе стоит задуматься о писательстве... и не простом чириканье глупых строк, как делают многие современные засорители книжных магазинов... Нет, ты можешь писать что-то жизненное, что сможет помогать людям лучше понять себя, разобраться в себе, стать добрее, светлее, отзывчивее...
Я и сам пишу.... но это только бумага... Не думаю, что однажды мир прочтёт эти сочинения, я просто мечтаю... В том, что ты написала есть что-то духовное, высокое, нравственно верное.... Продолжай писать. Пусть твои рассказы исцеляют души от страстей.
У тебя всё получится! Я верю...

Дыханье.

…Ты идешь по пустынной улице. Словно вырезанные из картона, в свете фонарей, горящих через один, - ветви деревьев, стены домов. Ты останавливаешься у одного такого фонаря – прикурить. Вокруг тишина. Ни единого движения воздуха. Помимо воли начинаешь напряженно прислушиваться, снова и снова щелкая зажигалкой. Треск. Фонарь над тобой гаснет. Ты невольно вздрагиваешь, едва не выпуская из внезапно ставших холодными и влажными пальцев сигарету, на кончике которой тлеет красный глазок. Обругав себя трусом и последним идиотом, прячешь зажигалку в карман. И, не поднимая головы, чувствуешь на своей шее сзади, чуть выше воротника, легкое дуновение дыханья…
Меня передернуло. Чертов сквозняк. Чертов дом.
Ничего, еще пара часов, и тебя не станет, - с некоторым ехидством думал я, делая несколько шагов по просторной и некогда светлой веранде. Под ногами шуршали сухие листья клена, которые сквозняк занес через перекосившуюся дверь. Ничего, старина, скоро приедут ребята и снесут тебя к чертовой матери.
- Вот так-то! – произнес я вслух, обращаясь не то к полинялой деревянной обшивке, не то к серым стеклам в мутных потеках, настолько грязных, что сквозь них едва просачивался и без того тусклый свет пасмурного осеннего дня. 
Под ногой скрипнула половица – будто дом застонал в ответ.
Я глянул на часы – до приезда машины оставалось еще полтора часа. Почему так долго? Ну как же, они не успели закончить предыдущий заказ. Столько домов под снос. Еще бы. Столько чертовых старых домов.
За спиной раздался скрип – будто кто-то провел лезвием по стеклу. Разгулявшийся сквозняк приоткрыл дверь кухни, и теперь в проеме виднелась старая, проржавевшая насквозь плита времен еще моей прабабки, да стол, да несколько пустых шкафов. Почти помимо воли я сделал несколько шагов вперед и толкнул дверь, взвизгнувшую, как жертва убийцы. Удручающая картина: обои, вздувшиеся пузырями, кое-где выгоревшие, где-то, наоборот, потемневшие, с потеками от влаги, лохмами отстающие от стен у грязно-серого потолка с осыпавшейся штукатуркой; пол с потрескавшейся плиткой, весь в непонятных разводах. Разумеется, никакой утвари давно не осталась, только валяется в углу, забытое и ненужное, блюдце с отколовшимся краем.
Я поднял его – пальцы тот час же стали серыми от пыли. По краю, когда я отнял руку, проступил узор из выцветших до голубого, когда-то ярко-синих цветочков. Игрушечная фарфоровая тарелочка. Пальцы разжались; блюдце, жалобно звякнув, укатилось за шкаф, оставив у моих ног еще один неровный осколок.
Переступив через него, я толкнул дверь, сквозь слезшую краску которой виднелись прогнившие доски, и только переступив порог сообразил, что вместо того, чтобы вернуться на веранду, прошел кухню насквозь и оказался в столовой. Здесь тоже остался стол – теперь он был сдвинут к высокому французскому окну, которое сверху до низу пересекала глубокая трещина. Однако я едва ли обратил на это внимание – мой взгляд приковала лестница; винтом уходящая наверх, покрашенная когда-то «под орех», а теперь грязно-серая от пыли.
Двигаясь, словно во сне, я приблизился к ней и начал медленно подниматься, ведя рукой по перилам, от чего пыль хлопьями посыпалась вниз, а моя ладонь стала совсем черной. На последней ступеньке я оглянулся – ровная цепочка моих следов кое-где была перечеркнута отпечатками узких подошв с точечкой-каблучком. Пальцы стиснули перила. Это всего лишь пыль, причудливо осыпавшаяся из-под моей руки.
Зачем я иду туда?
Коридор второго этажа был совсем темным – окно в дальнем конце не застеклено, а заколочено досками, сквозь щели в которых, словно лучи прожектора, пробивается пыльный свет.
Я наугад двинулся вперед, на уровне подсознания помня, что вот сейчас, через четыре… три шага должна быть дверь, ее дверь, в которую я не войду и не просите нет что я там забыл что я вообще здесь делаю Ви ну что же ты сколько можно это не она почему зачем я только пришел сюда…   
Воздух со свистом вышел сквозь сжатые зубы – в темноте я наткнулся на что-то и чуть не упал. Коробка. Почему ее оставили здесь? Протянув руку, я нащупал косяк двери. Коробка была придвинута к ней почти вплотную и сдвинулась, когда я налетел на нее. Ощупав крышку, я потянул на себя картонные половинки. С глухим треском гнилой картон порвался. С отвращением отшвырнув ошметки, я наклонился над коробкой, пытаясь в едва пробивающемся свете разглядеть, что находиться внутри. В нос ударил запах нафталина, крыс и еще какой-то, прогорклый и одновременно отвратительно сладкий, запах тлена. Рука нащупала ворох какого-то тряпья. Отбросив и его, я наклонился ниже. Внезапно пальцы дотронулись до чего-то холодного и осклизлого, как стена подземелья. Гладкий, расширяющийся цилиндр… отростки… четыре… пять… с криком я выдернул руку и, отшатнувшись, упал назад. Сердце бешено колотилось у самого горла.
Поборов себя, я вскочил и, подтащив коробку к окну, рванул закрывающие его доски. Занозил руку, но ветхая древесина не выдержала и целый сноп света ворвался в коридор, заставив меня на миг зажмуриться. Когда я открыл глаза и бросил взгляд вниз, нервный смешок сорвался с губ и гуляющий по дому сквозняк унес его за окно. Из груды выцветших тряпок торчала кукольная рука; пластмассовая, покрывшаяся плесенью в этом влажном обиталище тлена. Я наклонился и дернул за руку.
…Вы когда-нибудь чувствовали дыханье на своем затылке?..
Кукла была раздета; ее розовое когда-то тельце словно трупными пятнами было покрыто островками плесени.
Тук.
Это вывалился из глазницы и упал на пол единственный сохранившийся глаз; прокатившись десяток сантиметров, он замер, устремив на меня голубой зрачок. Пригладив свалявшиеся в колтун волосы, я бросил куклу поверх тряпья. Внутри что-то хрюкнуло; может, это была последняя попытка сказать заветное слово – «мама»… Там она и осталась лежать, раскинув пластмассовые, порченые плесенью члены и бессмысленно улыбаясь потоку. Из пустых глазниц вылилась вода, смешанная со ржавчиной каркаса. Выглянувшее солнце окрасило ее в кровавый цвет.
Толкнув носком ботинка глаз, я закатил его в щель, а сам повернулся к двери, от которой в пыли тянулся широкий след коробки, которую я сдвинул к окну.
Пусть она будет заперта…
Ручка легко повернулась под моими пальцами и я вошел. Дверь за спиной мягко захлопнулась, звякнув пружиной, что заставило меня вздрогнуть. Я снова очутился в темноте, однако на этот раз по той причине, что в этой комнате – этой комнате! – на окне почему-то были оставлены шторы. Сквозь плотную ткань пробивался красноватый свет, словно от зажженной свечи.
Но там ведь не может быть горящей свечи, не правда ли?.. Ведь холодное дыханье погасило бы ее, как всякое тепло… Холодное дыхание сзади, на твоей шее… 
Наткнувшись на угол кровати, я на ватных ногах подошел к окну и резко отдернул штору. Красноватым отблеском оказалось солнце, причудливо преломившееся в грязном стекле; непрекращающийся шорох заставил меня опустить глаза на подоконник, а через мгновение отскочить с возгласом отвращения – к шторам изнутри цеплялись десятки, нет, сотни мертвых ночных мотыльков, и теперь их высохшие трупики с легким шелестом осыпались на широкий подоконник и пол. У самого стекла действительно стоял огарок, вернее, холмик воска с точечкой догоревшего до конца фитиля.
Осторожно, стараясь не дотронуться до насекомых, я отдернул вторую половинку штор и отвернулся от окна.
Комната имела вид еще более запустелый, чем предыдущие, может, потому что в ней сохранились в абсолютно непотребном состоянии более близкие человеку вещи, такие как старая деревянная кровать без матраца, люстра, в которой не хватает подвесок, хрустящих сейчас у меня под ногами, проеденный молью коврик, шкаф с отвалившейся дверцей. К ней изнутри пришпилен лист бумаги. Мелки частично осыпались, частично выцвели, но то, что было нарисовано черным – пятно, имеющее сходные с человеком очертания, - было достаточно различимо.
Значит, вот где она прятала этот рисунок. Мать сказала ей выбросить его, а она…
В черном-черном городе есть черный-черный дом… в черном-черном доме есть черный-черный коридор, ведущий в черную-черную комнату… А в этой черной-черной комнате стоит черный-черный шкаф, на котором висит портрет Черного человека…
Черный человек, не смей пугать меня! Черный человек, не смей пугать мою сестру!
Кажется, ужас пятилетнего мальчика вернулся. Я расширенными глазами смотрел на Черного человека и мне казалось, что он вот-вот сойдет с листа и протянет мне руку с длинными, тонкими, белыми, суставчатыми, словно у паука, пальцами. Я замру, я не сделаю ни шагу, но Ви, но моя сестра она толкнет меня в спину и засмеется она всегда смеялась и говорила глупышь это совсем не страшно умирать не страшно Вивиан умирать страшно ты ведь знаешь теперь Ви когда ты с Черным человеком когда ты...
…дыханье на твоей шее…
…-Можно закурить?
Ты вздрагиваешь, но радость, о, какая радость, что ты не один, и ты снова достаешь сигареты, а потом поднимаешь глаза и встречаешься взглядом с Черным человеком. И дыханье на твоей шее.
Брат, это ты взял мою куклу?
Дыханье…

Отредактировано Камилла (2009-10-05 15:50:33)